история третья: дзен толстого Как
все девочки в школе, я пропустила сцены войны в "Войне и мире".
Образ народа в образе образа Платона Каратаева вызывали у меня рвотное
движение. Но вот сейчас, перечитывая постоянно Толстого, я вдруг нашла
это место - Пьер Безухов в плену. И потряслась. Это чистой воды дзен.
Свобода, которую испытывает Пьер, шагая в колонне пленных, босой, с отросшими
волосами - это совершенно безошибочное чувство. И на мое упоминание вслух
об этом прислал мне добрый знакомый статью. |
n-bolotova@mail.ru Буддизм в "Войне и мире" Есть в таланте графа Толстого Русский символизм "серебряного века" с его тягой к "всеединству" испытывал глубокий теоретический интерес к восточному (в частности, буддийскому) мировоззрению. Проблему существования в русском сознании и в русской литературе "буддийского настроения" поднял Вл. Соловьев. В одной из статей он писал: "Окончательный характер и смысл его [художника] произведений зависит не от личных случайностей и не от его собственных желаний, а от общего невольного воздействия на него объективной реальности с той ее стороны, к которой он, по натуре своей, особенно восприимчив". Иначе говоря, "буддийское настроение" (термин
Вл. Соловьева) может быть присуще художнику, который вовсе не интересуется
буддизмом и вообще является типично русским писателем. Обращение к философии буддизма в конце ХIХ века было своего рода реакцией на кризис идей христианства, который почувствовал и художественно осмыслил Достоевский: заповедь любви к ближнему, центральная в христианской этике, доведенная до предела, трансформируется в преступление. Причина в том, что религия в установлении нравственных норм, корректирующих поведение человека, претендует на непререкаемость собственных постулатов, и ее неотъемлемым качеством становится нетерпимость к иной точке зрения и фанатизм. Такая ситуация, как и любая крайность, приводит к совершенно противоположному результату: гуманность оборачивается жестокостью. Рассматривая крайний случай, Достоевский предупреждает об опасности подчинения человека любой идее, а, следовательно, под вопрос ставится сам принцип, определяющий бытие человека. Возникает пограничная ситуация кризиса сознания и поиска ответа на основной вопрос существования, т.е. "ситуация взрыва", раскрывающая многомерность мира и дающая несколько равновероятных возможностей ответа. Обращение к буддизму могло восприниматься как поиск альтернативы, принципиально иного взгляда на мир - внешне пассивного, бездеятельного, но и лишенного элемента аг-рессивности, присущего западному сознанию. ("Лао-цзы однажды спросили: - Почему ты ценишь пустоту? - В пустоте нет ничего ценного, - ответил Лао-цзы. - О ней нельзя так говорить. Просто нет ничего лучше покоя, нет ничего лучше пустоты. В покое, в пустоте находишь место, где жить. А давая и отбирая, мы теряем место, где жить (курсив мой. - Н. Б.). Тот, кто, совершив ошибку, начинает играть в "человечность" и "справедливость", не вернет потерянного.") Не случайно Толстой, в художественном мире которого доминировала нравственная оценка, охватывающая все компоненты повествования, пристально интересовался буддизмом: читал оригинальные произведения, научные монографии и даже написал несколько статей. Его идея описывалась формулой "непротивление злу насилием", и главный акцент делался на средствах достижения нравственного идеала: любое действие в ответ на зло также является злом, следовательно, истинное добро "бездеятельно". (Строго говоря, в теории буддизма не существует ни добра, ни зла - это лишь бинарная оппозиция человеческого понятийного аппарата, имеющая мало общего с реальностью.) Поэтому в буддизме Толстого привлекло стремление принять жизнь, "как есть", и не вторгаться в ее естественный ход. В статье 1909 года "Учение Лао-Цзе" он проводит одну из своих излюбленных идей о необходимости перехода от "телесной" жизни к "духовной" - чистой и нравственной. Часто этот путь лежит через умирание. Значимость смерти в толстовской системе ценностей также можно объяснить ее близостью "буддийскому настроению": смерть открывает человеку глаза, заставляя отвечать на главный и последний вопрос, от которого уже нельзя спрятаться за ширмой слов, устойчивых жизненных формул. Эта ширма - фальшь и ложь, от которой надо освободиться. Однако, если буддист стремится к освобождению сознания, то Толстой - к освобождению души. Второй создает этику, первый формирует мировоззрение. В представлениях Толстого сложным образом соединялись западный и восточный компоненты русской культуры. Осознанное и прочувствованное принятие христианского идеала переходит в столь же глубокий интерес к буддийской философии. Владимир Набоков называл это "новой религией - помесью буддийского учения о нирване и Нового Завета (иначе говоря, "Иисус минус церковь")". Образ Пьера Безухова в романе-эпопее "Война и мир" носит явный отпечаток восточного (буддийского) мышления. Духовный кризис героев Толстого всегда связан с потерей смысла и цели жизни. Толстой говорит, что обычная, повседневная человеческая жизнь бессмысленна и ищет ее смысл и оправдание. Таким образом, в буддизме его привлекала не сама цель, а способ ее достижения, путь к ней - цельное знание, доверяющее чувству, не искаженное работой разума и соединяющее мир в цельную, гармоничную картину. Теория и практика буддизма подробно описывается Толстым в истории пребывания Пьера во французском плену. Новое мировоззрение приходит к герою благодаря общению с Платоном Каратаевым. Традиционно образ жизни Каратаева рассматривают как подлинно христианский: чистая жизнь души, устремленной к богу, абсолютное смирение и доверие "божьему помыслу", независимость ни от каких жизненных обстоятельств, христианская любовь "к всякой твари". Но смысловые акценты, расставленные автором в описании Каратаева, дают новое представление о герое. "Привязанностей, дружбы, любви, как понимал Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь: Но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на свою ласковую нежность к нему,.. ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним". Каратаев в плену не испытывает никаких неудобств или страданий - он не зависит от внешних условий жизни, т.к. внутренне свободен. Это буддийский идеал жизни, цель которой - преодоление автоматизма мышления, т.е. всего того, что удерживает человека в сансаре, заслоняет и искажает подлинные черты мира. Особенности поведения Каратаева, его жизненная теория, образ мышления суть следствия этого главного принципа. "Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что скажет... Часто он говорил совершенно противоположное тому, что говорил прежде, но и то и другое было справедливо". Для сознания, освобожденного от дуальности рационализма с его бинарными оппозициями, эти оппозиции просто не существуют (так же как в восточной культуре, ориентированной на буддизме, нет смерти и рождения), нет границы между иллюзией и реальностью, правдой и ложью - это зависит только от конкретной ситуации. Речевое поведение Каратаева также отмечено чертами буддийского мировосприятия. Стилистически его речь отличается обилием поговорок, "которые кажутся столь незначительными взятые отдельно и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати". Рассказы Каратаева вращаются вокруг нескольких излюбленных тем и историй, причем, "когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит". Он не может повторить только что сказанное, "вспомнить то, что он сказал минуту тому назад". Случайность и нелогичность речи - один из главных в практике буддизма приемов, призванных доказать невозможность адекватно отразить происходящее с помощью слов. Каратаев не может понять "значения слов, взятых отдельно из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь". Это называется путь Дао - прямое, непосредственное познание, которое доступно лишь "глупому" уму, не пытающемуся логически объяснить себя и свою жизнь, отбросившему шаблонные построения и растворившемуся в потоке событий. Постижение этой истины - нечто вполне естественное, даже простое. Оно происходит в обычной, каждодневной жизни, для этого нужно лишь посмотреть на мир как бы впервые, - внутренним, духовным взором. (Не случайно излюбленный толстовский прием - остранение, т.е. взгляд непредвзятый, открывающий несоответствие в том, что обычному сознанию кажется естественным и логичным.) Для проникновения в сущность вещей буддизм использует мантры - сакральные формулы, также внешне лишенные всякого смысла, постоянное повторение которых выводит сознание из автоматического состояния и дает возможность прозрения. "Мантра" у Каратаева своеобразная - это его любимая песня, которую он тоже не может "словами сказать" Пьеру, в которой есть слова "родимая, березанька и тошненько мне", но "на словах не выходило никакого смысла". Буддизм вообще культивирует поэтику абсурда, стремясь заставить сознание воспринимать мир естественно, а не через слова и привычные категории. Цель буддизма - просветление. Его можно определить как интуитивное проникновение в природу вещей, осознание единства "всего со всем", вхождение "я" в "мир". Просветление являет нам весь окружающий мир в совершенно неожиданном, и, тем не менее, настоящем ракурсе. "Все во мне и я во всем" - так понимает мир не
только Тютчев, но и Каратаев: Значим и лейтмотив внешности Каратаева - его "круглость". Круг - это идеал согласия, гармонии с самим собой, в противоположность христианской вертикали, поиску ответов на "последние" вопросы вне себя, в другом. В Каратаеве поражает полное отсутствие всего личного - страстей, ума, группирующего события и делающего выводы. Зато он обладает способностью спокойного созерцания хода жизни, которое подкрепляется уверенностью, что все будет так, как и должно быть. авторы рисунка: Н. Болотова и С.Кравец Той же способностью обладает другой "буддист"
в романе - Кутузов: У современных читателей уже не вызывает изумления такая особенность русской классической литературы, как историческое провидение, способность описывать явления, которые появляются в реальности спустя многие годы. В "Войне и мире" одним из таких пророчеств стал
образ Платона Каратаева как первого "митька". Его мышление,
манера поведения, условия жизни и отношение к ним - типично митьковские.
Речь Каратаева певучая, ласковая, с обилием уменьшительно-ласкательных
суффиксов. Аналог обращения "братишка" - каратаевское "соколик";
оно используется в тех же коммуникативных ситуациях: Каратаев становится учителем Пьера, его наставником, открывающим новую истину. Отношение Каратаева к Пьеру истинно буддийское: он ничему не учит Пьера, не выделяет его из других людей, а лишь иногда беседует с ним. Он не думает о смысле жизни, а просто живет рядом с Пьером. Пьер видит расстрел пленных, и после этого события все "заваливается
в кучу бессмысленного сора". Это катастрофа для Пьера: гуманистическое
мироздание, центром которого была человеческая жизнь, развалилось за несколько
минут. После присутствия на казни сознание Пьера отказывается работать,
оно не в силах выдержать жестокой реальности, уничтожившей все прежние
представления о жизни: В нем умирают все идеалы, иллюзии, надежды - это то "убийство
ума" (невозможность идти дальше, опираясь на прежние представления),
которое является первым шагом к просветлению. Кроме того, плен - это искусственное
ограничение свободы, которое дает толчок к интенсивной духовной работе
и духовному росту. После четырех недель плена Пьер освобождается от привязанностей
- от всех мыслей, чувств и вещественных привычек, которые еще недавно
с-ставляли для него смысл жизни: Так Пьер приходит к первой Благородной истине буддизма - жизнь есть страдание, и чтобы избавиться от страдания, надо изменить представления о жизни: "Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, т.е. образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека". Свой путь Пьер находит благодаря общению с Каратаевым, не случайно он "остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием". От привязанностей он освобождается самостоятельно, благодаря сильнейшей духовной "встряске", произошедшей во время казни. Пьеру изначально присуще "буддийское настроение", не случайно французам он известен как "тот, кто не хочет назвать своего имени" - Пьер отказывается это сделать, он теряет имя как что-то неважное, не отражающее его суть, его душу (ср. буддийское изречение о реке, которая "безымянна - ведь имя есть лишь у ее берегов"). В плену он часто медитирует - "сидит неподвижно и, ничего не делая, думает, представляясь солдатам несколько таинственным и высшим существом" (пожалуй, это наиболее точное описание медитации в русской литературе). Интересно, что солдаты (т.е. народ) чувствуют не только необычность Пьера, но и присутствие в нем высшего, божественного начала. Второй шаг происходит при созерцании Пьером Москвы ранним зимним утром. При созерцании природы - начала, с которым человек хочет гармонически слиться, Пьер чувствует "новое, неиспытанное чувство радости и крепости жизни". Третий этап происходит во время ночлега пленных после отхода фран-цузов из Москвы. Пьер хотел поговорить с пленными солдатами, но французский часовой остановил его и велел вернуться. Это внешнее, незначительное событие было толчком, разом освободившим сознание Пьера от всего, что его мучило, и открывшим для него совершенно новую сторону бытия - бессмертие собственной души. Происходит это по классической буддийской схеме: "Пьер вернулся: Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно одинокий смех. "- Ха, ха, ха! - смеялся Пьер. И проговорил вслух сам с собою: - Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня - мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.." Просветление часто сопровождается странными восклицаниями и необычным поведением. После этого Пьер смотрит на звездное небо и чувствует свое единство с мирозданием: "И все это мое, и все это во мне, и все это я! - думал Пьер". Он понимает, что "я" - это не только "я", но и малая, но от того не менее драгоценная частица Единого, заключающая в себе бесчисленное множество других жизней. Затем он "улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам" - просветление не выбивает человека из жизни, напротив, оно дает ему возможность видеть вещи в их подлинном виде, не замутненном теориями разума. Подлинная и осознанная естественность не нуждается ни в каких ритуалах и указаниях. Повседневная жизнь становится духовной, а духовная - повседневной. Понимание этого закона приходит к Пьеру уже после смерти Каратаева и отливается в формулу, почти дословно повторяющую классические изречения: "Жизнь есть все. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества". "Радостное чувство свободы - той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы... наполняло душу Пьера". Открытие бессмертия собственной души помогает Пьеру сделать самое важное открытие: человек внутренне абсолютно свободен, и он сам выбирает свое место в мире. Дальнейшая жизнь Пьера после освобождения из плена укрепляет это новое знание. Пьер видит мир не так, как другие, "статичные" герои романа, он отказывается от его шаблонов и условностей в пользу естественного и прямого отношения к людям и вещам. Его ум и чувства полностью освобождаются, он начинает видеть одинаковую ценность и важность всего, что происходит с ним. Поэтому ни освобождение из плена, ни известие о смерти князя Андрея и жены Пьера, Элен, ни разгром французской армии не удивляют его, и это становится дополнительным подтверждением его новой внутренней свободы. Он обладает неевропейской способностью видеть явление во всей его полноте, не увязая в мелких деталях и технических подробностях. Это умение приходит к Пьеру постепенно: он учится получать удовольствие от самых простых повседневных вещей - мелочей быта, еды, удобной постели. Но главное, что приходит к нему с этим чувством внутренней и внешней свободы, - исчезновение цели жизни как некоей абстракции. Цель и смысл жизни составляли для него самую трудную проблему, самый мучительный вопрос, ответа на который он искал в метаниях между различными путями - масонством, разгульной жизнью, философствованием, занятием своими имениями и т.д. Теперь он понимает, что "цели нет и не может быть" и что именно отсутствие ее дает ему свободу - он учится опираться на пустоту. Он познает "живого, всегда ощущаемого бога", существующего везде и во всем: "И вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уже говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде". Подобное происходит и с героем рассказа Дж. Д. Сэлинджера "Тедди": "Моя сестренка, тогда еще совсем маленькая, пила молоко, и я вдруг понял, что она - Бог и молоко - Бог, и все что она делала, это переливала одного Бога в другого". Просветленное сознание перестает делить мир на оппозиции, оно приходит в состояние абсолютного покоя и гар-монии, когда все имеет важность и ценность. Это приводит Пьера к трем важным выводам. Во-первых, он узнает, что "бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим", чем бог масонов. Это одна из главных целей чаньской философии: человек должен самостоятельно понять всю сложность мира, равно как и то, что понять эту сложность он не в состоянии. Во-вторых, Пьер находит высшую радость в том, чтобы "созерцать вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив". "Мудрый доверяет переменам, чтобы пребывать в неизменном" - говорит "Гуань инь-цзы". Доверие исходит из сознания единства жизни, которой просветленный, идя к своей цели, предоставляет возможность течь сквозь себя. Наталья Болотова
Послушать, как Толстой говорит о Боге Посмотреть на фотографии Толстого
|
|
Пишите мне, если в вашей
жизни было что-то интересное, связанное с тем, как люди воспринимают искусство:
create@artifox.telekom.ru
|
artifox.telekom.ru©2002
|